Г.Н.Вульфсон

Методика работы с текстами личного происхождения

Из всего комплекса документов личного происхождения я в данной лекции сосредоточу внимание на некоторых вопросах методики работы с мемуарным произведением как историческим источником.

Мемуары как исторический источник - большая, сложная многогранная тема, всестороннее рассмотрение которой в рамках одной лекции не представляется возможным. В этом слушатели нашей Зимней школы могли убедиться, прослушав интересные, оригинальные лекции Семена Аркадьевича Экштута "История и литература: полоса отчуждения?...", Лорины Петровны Репиной "Как память "хранит прошлое", Виталия Григорьевича Безрогова "Историк перед автобиографией: документ или нарратив?", Натальи Львовны Пушкаревой "Пишем себя!" (Женщина-исследователь перед текстом, написанным женщиной. Анализируя женские мемуары XVIII - XIX вв.)

В указанных лекциях поднимались и рассматривались главным образом теоретические вопросы, связанные с мемуарной литературой. Методика же работы с воспоминаниями как историческим источником в них не была предметом специального рассмотрения. Видимо, это было сделано сознательно с тем, чтобы оставить данный сюжет для меня.

Я считал целесообразным сделать данное небольшое вступление прежде чем перейти к изложению материала своей лекции.

В современном источниковедении достаточно четко высказывается суждение о том, что между дневником и воспоминаниями нельзя ставить знак равенства, хотя сравнительно не так давно (примерно лет 30 тому назад) в литературе ставился вопрос о тождестве дневников и мемуаров. В частности, я имею в виду статью Л.А.Деревниной "О термине "мемуары" и классификация мемуарных источников. - "Вопросы архивоведения"; 1963 г. ©4. С.32-38.

Замечу, что большинство источниковедов не разделило точку зрения о тождестве дневников и мемуаров как исторического источника, хотя частная переписка, дневники и мемуары относятся к одной группе: источники личного происхождения.

В источниковедческой литературе отечественной и зарубежной отмечается, что в дневниках записи ведутся по дням, т.е. в день, когда событие произошло. Замечу от себя, да так бывает чаще всего, как правило, но известно, что в дневник может попасть запись по памяти о ранее происшедшем событии, может быть процитировано письмо, полученное в свое время от корреспондента. Такие случаи известны и их следует рассматривать как источник в источнике.

Мемуары же пишутся через определенный промежуток времени после происшедших событий, и чаще всего этот промежуток, интервал бывает значительным. К проблеме интервала я еще вернусь. Сейчас же замечу, что методика работы с дневниками и мемуарами имеет много общего, но есть и различия и о них исследователь, конечно, должен говорить. Веду об этом разговор для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что я разделяю точку зрения тех, кто считает, что между дневником и мемуаром нельзя ставить знак тождества. Между частной перепиской и дневником, разумеется, тоже нельзя ставить знак равенства, хотя методика анализа частного письма и дневника нередко бывает достаточно близкой.

Мой учитель, профессор Московского университета С.С.Дмитриев категорически возражал против тождества дневников и мемуаров. Он последовательно отстаивал точку зрения, что дневники и мемуары - это две самостоятельные группы.

К дневникам он относил "собственно дневники т.е. подлинные, обычно ежедневно делаемые записи о текущих событиях жизни, своих мыслях, услышанных суждениях и т.д., записные книжки, рабочие блокноты с записями, полевые книжки, календари с записями и пометками, алфавиты адресов и телефонов и проч."

Представляют интерес суждения С.С.Дмитриева о мемуарах (воспоминаниях). Мемуары - это записи мемуариста о прошлом, сделанные в тех или иных целях, но всегда после описываемого времени. В этом определении, которое он высказывал в беседах со мной и в письмах ко мне, Сергей Сергеевич особо подчеркивал, что необходимо обращать внимание на то, в каких целях мемуарист брался за написание своих записок (мемуаров). См.Дмитриев С.С. Личные архивные фонды. Виды и значения их исторических источников. - "Вопросы архивоведения", 1965, © 3. С.45-46.

Хочу заметить, что вопросы о частных письмах, дневниках, мемуарах (да и в целом о личных архивах) как исторических источниках активно обсуждались в конце 1950-х - середине 1960-х годов на кафедре исторического факультета Московского государственного университета, Московского государственного историко-архивного института, в специальных периодических изданиях.

Историки-профессионалы, литературоведы, да и другие представители гуманитарных наук нередко в своих трудах прибегали и прибегают к документам личного происхождения, в том числе к мемуарам. Заметим, что многие историки-практики используют воспоминания как иллюстративный материал и, к сожалению, в силу этого далеко не всегда уделяют достаточное внимание установлению степени достоверности того материала, который содержится в мемуарном источнике. Между тем установление степени достоверности является одной из основных задач в работе с историческими источниками и особенно с источниками личного происхождения, субъективный характер которых требует внимательного подхода.

По степени достоверности мемуарных источников в литературе предлагалось разделить их на три группы: 1.мемуары, заслуживающие полного доверия, 2. мемуары, заслуживающие неполного доверия, и 3. мемуары, не заслуживающие доверия. Прежде всего замечу, что такое деление вряд ли можно считать вполне удачным. Я очень сомневаюсь в том, что есть такие воспоминания, которые заслуживают полного, т.е. стопроцентного доверия. Конечно, есть такие воспоминания, степень доверия к которым достаточно велика, но это еще не значит, что она стопроцентна.

Ко второй группе относят воспоминания, в которых содержатся неточные факты, недостоверные, искаженные. Но какова степень этих неточных фактов? Может быть, из многих фактов какой-то один передан неточно. Значит ли это, что данные воспоминания надо безоговорочно отнести ко второй группе? К этой же группе отнесены и те воспоминания, где имеются недостоверные или искаженные факты. Если их много, то это одна оценка данных (конкретных) мемуаров, а если речь идет об одном, двух недостоверных фактах и при этом второстепенного характера, то правомерно ли относить эти конкретные воспоминания к группе не заслуживающих доверия в целом? Думаю, что в данном случае нужен более взвешенный подход.

Третья группа - мемуары, не заслуживающие доверия, т.к. они построены (написаны) не на основе конкретных, реальных фактов, а на вымысле. Прибегая к вымыслу, мемуарист преследует свои цели, чаще всего корыстные.

Существует мнение, что историк-исследователь, работающий с мемуарным источником (если это не специальные труды источниковедческого характера), не должен включать в свои работы сведения, содержащиеся в воспоминаниях, если у него нет уверенности в том, что эти сведения, факты выдерживают проверку на степень их достоверности. Но этот тезис нельзя считать бесспорным, он является дискуссионным и продолжает привлекать к себе внимание исследователей.

Какова же основная методика проверки источника (в данном случае личного происхождения) на степень его достоверности? Не ставлю перед собой цели дать рецепты этой методики (я вообще противник рецепторной методики), но в рамках одной лекции попытаюсь наметить ее основные принципы.

Исходим из того, что мемуарный источник перед глазами исследователя, он в его руках. В одних случаях исследователь не сомневается (нет для этого оснований), что в его руках источник подлинный, в частности, подлинные мемуары, принадлежащие такому-то автору (авторам). Это установлено и относительно данных конкретных мемуаров их подлинность сомнений не вызывает. Но бывают мемуары и поддельные (фальсифицированные). Таковых среди огромного комплекса мемуарных произведений не так уж и много, но они есть. При создании поддельных мемуаров цели преследуются разные, в том числе и компромат, дискредитация той или иной личности. Приведу лишь один пример. Среди представителей "образованного" российского общества были желающие дискредитировать образ революционного демократа, в частности Добролюбова, даже после его смерти. Бывший директор Главного педагогического института Петербурга И.И.Давыдов в 1863 г. послал М.П.Погодину воспоминания (для публикации) о студенческих годах Добролюбова. Воспоминания были подписаны "Питомец Главного педагогического института". К этим воспоминаниям Давыдов предпослал короткое письмо Погодину, в котором писал: "Посылаю Вам записку о Добролюбове, составленную одним из его товарищей по институту. Записка эта - голос правды". В действительности это был не "голос правды", а поток клеветы на Добролюбова, что блестяще доказал известный литературовед, источниковед, текстолог С.А.Рейсер. Этот крупный ученый, которого я лично знал, доказал, что автором данных мемуаров был не товарищ Добролюбова по институту, а сам Давыдов. Я оставляю в данном случае в стороне вопрос о том, почему, с какой целью пошел Давыдов на создание таких злобных, фальсифицированных воспоминаний. Скажу лишь, что мотивы, причины здесь были как личного, так и общественного характера.

Повторюсь, замечу, что сфабрикованных заведомо воспоминаний, думается, было не слишком уж много, но фальсифицированные элементы (фрагменты) в воспоминаниях встречались и встречаются. Пример с воспоминаниями выдающегося полководца нашего времени Г.К.Жукова. Журналисту, который работал над воспоминаниями Жукова, пришлось несколько раз возвращаться к вариантам этих мемуаров, т.к. в директивных органах не давали разрешения на их публикацию, не давали до тех пор пока Жуков "не вспомнил" о своей встрече с Л.Брежневым, встрече, которой, может быть, и не было, а, может быть, и была, но никакого значения в полководческой деятельности Жукова не имела.

Исследователь не только не должен проходить мимо таких фактов, но должен, во-первых, показать, как подделка, фальсификация была обнаружена, с помощью какой методики была доказана и, во-вторых, с какой целью была предпринята.

У мемуарного произведения есть автор, а иногда и авторы. У мемуарного произведения могут быть два (и необязательно два) совершенно равноправных автора. Приведу пример, который имеет самое прямое отношение ко мне. В свое время я и мой давний друг Н.П.Муньков, тоже выпускник исторического отделения историко-филологического факультета КГУ, сели за один стол друг против друга (это было в 1974 г.) и написали воспоминания о нашем факультете и частично об университете в годы Великой Отечественной войны. Создавая эти воспоминания, мы были совершенно равноправными авторами: текст воспоминаний у нас единый.

Но бывают авторы воспоминаний (и тоже два), роль которых различна. Один, скажем первый, вспоминает (рассказывает), другой этот рассказ литературно обрабатывает, т.е. фактически придает этим воспоминаниям литературную форму. Таким образом, второе лицо (чаще всего журналист) фактически является соавтором. Нередко роль этого соавтора бывает значительной, он не только занимается литературной обработкой, но помогает в составлении структуры мемуарного произведения, поиске материала, включая изыскания в архивах, помогает

"освежить" память мемуариста и оказывает другие услуги, вплоть до решения организационных вопросов. Подчас этот соавтор остается в тени и достаточно долгое время. Однако, приходит час и его имя становится известно, но далеко еще не все соавторы выявлены.

Одни авторы мемуаров очень хотели, чтобы их имя было открыто (таких, думается, было большинство), но были и такие, которые своего подлинного имени не желали открывать. В таких случаях мемуарное произведение публиковалось либо под псевдонимом, либо без подписи. Знать же исследователю подлинное имя автора (воспоминаний, дневника, частного письма) не просто желательно, но и очень нужно. Так перед исследователем встает проблема атрибуции исторического источника, в первую очередь установление его автора. Проблема атрибутирования относится к числу сложных, и пути установления подлинного автора подчас напоминают сложный лабиринт. Исследователь не должен бояться лабиринта.

Известны случаи, когда авторство воспоминаний, не подписанных или подписанных псевдонимом, раскрывается самим автором: в его частных письмах к родным, близким людям, друзьям, коллегам. Подобные признания могли быть сделаны в авторских дневниковых записях, в доверительных беседах в кругу близких людей. Со временем эта информация чаще всего после смерти автора воспоминаний появлялась в печати и таким образом подлинное имя автора становилось известным.

Ключ к поиску подлинного имени автора в некоторых случаях может дать и сам текст воспоминаний. Названные в них лица, эпизоды, да еще в деталях рассказанные о них, позволяли им угадывать автора мемуаров. Из своей

догадки они не делали секрета, а в отдельных случаях вопреки желанию автора открывали его подлинное имя, да и сообщали о нем такие сведения, которые для исследователя представляли большую ценность. Правда, эта информация подчас нуждается в проверке, а следовательно и в дальнейшем поиске материала.

Итак, раскрытие авторства не подписанных мемуаров могло быть как при жизни автора, так, и значительно чаще, после его смерти. Такого рода открытия встречались и в некрологах.

Не надо исключать возможность поиска подлинного авторства в архивных фондах. Если есть, сохранился архив периодических изданий (газет, журналов) и сохранились гонорарные ведомости, то в них может указываться подлинная фамилия автора опубликованного произведения. Но до нас дошло мало гонорарных ведомостей, договоров издателей с авторами, да и в гонорарных ведомостях и в договорах издателей с авторами подчас указывалась не подлинная фамилия автора, а его псевдоним. Известны случаи, когда подлинное имя автора раскрывается в следственных материалах, во время допросов, очных ставок, показаниях свидетелей. Замечу, что следственные методы, вплоть до экспертизы почерков, применялись при расследовании авторов анонимок. Ну, да ладно оставим анонимки в покое. Повторяю, что атрибуция источника - дело нужное, увлекательное, но не всякий раз завершающееся успехом.

Встает вопрос, можно ли в исследовании использовать не подписанные мемуары или подписанные псевдонимом. Думаю, что на практике с этим мы встречаемся не так уж редко. Но делать это, на мой взгляд, следует с должной осторожностью и с соответствующими оговорками.

Теперь перейдем к другой позиции. Имя автора мемуаров нам известно, но степень этой известности различна. Об одних личностях или личности сведений вполне достаточно и все-таки есть необходимость в соответствии с выполняемой работой (исследованием) что-то дополнить, уточнить. Эти дополнения, уточнения должны быть учтены, проверены и, конечно, зафиксированы, внесены в персоналию данного автора. Чем полнее, богаче станет копилка информации об интересующем нас авторе, тем будет лучше для исследователя. Забота теперь только о том, как рациональнее распорядиться богатством этой копилки.

Итак, об одних авторах мы уже знаем достаточно много, а о других у нас сведений мало или их просто не хватает. Задача состоит в том, чтобы эти сведения, информацию расширить, т.е. информацию надо обогатить. Делается это в результате поиска различных по характеру источников, и все добытые (разысканные) сведения целесообразно внести в персональную карточку данного автора. Работа эта трудоемкая, но она дает нужные плоды.

Наконец, третий случай. Об авторе известно только его имя. Предстоит большая поисковая работа и начать ее следует с изучения справочной литературы, прежде всего, различных указателей и словарей. Здесь применяется т.н. методика звена. Обнаруживается одно маленькое звено, какой-то конкретный факт, фактик. Это звено связывается с другим подобным звеном. Подобные связки и образуют необходимую цепочку взаимосвязанных фактов. Подчас эта методика разрозненных в начале поиска звеньев после их взаимосвязи дает неожиданные важные результаты, особенно когда раскрытое имя автора глубоко анализируется с текстом его воспоминаний.

В советские годы в литературе, посвященной, в частности, мемуарам как историческому источнику, неоднократно, твердо и настойчиво подчеркивалось, что "идейно-политические позиции автора определяли и те цели, которые он перед собой ставил". Такие утверждения, такой постулат, мягко скажем, был, конечно, слишком узким, иделогизированным и в результате этого, думается, ущербным. Нравственная сторона автора, его психологическое состояние и другие подобные факторы, весьма существенные в реальной жизни человека (в данном случае автора воспоминаний), отодвигались на второй план, их убирали в тень, т.к. они будто бы не имели серьезного значения, они носили лишь антуражный характер.

Что же касается меня, то я разделяю точку зрения тех иследователей-источниковедов, в том числе моего друга, ныне покойного Е.Г.Бушканца, которые утверждали, что "не только идейно-политические позиции, но и сама личность мемуариста, широта его ума, его общий кругозор, чувство такта, способность правильно понимать и оценивать значения тех событий, о которых идет речь, должна учитываться при анализе мемуарного источника". См. Бушканец Е.Г. Мемуарные источники. Учебное пособие к спецкурсу. Казань, 1975. С.34. В 1970-х годах эта мысль высказывалась осторожно, с какой-то опаской.

Для исследователя очень важно установить те побудительные причины, которые определили отношение мемуариста в оценке тех событий или личностей, о которых идет речь в его воспоминаниях. Сочувствие или несочувствие тем явлениям, событиям, о которых повествует мемуарист, симпатия или несимпатия, скажу жестче любовь или нелюбовь (даже ненависть) к той личности (личностям), о которых говорится в воспоминаниях (если даже об этих личностях говорится только вскользь или походя) или специально посвященных тому или иному лицу. При этом надо иметь в виду, что оценки событий или личности могут у мемуариста меняться в зависимости от различных обстоятельств и далеко не в последнюю очередь от времени написания мемуаров.

Известны случаи, когда мемуарист обращался к своим воспоминаниям как опубликованным, так и не опубликованным несколько раз, вносил в них свои коррективы и подчас весьма существенные. Выяснить причины этих коррективов - одна из задач исследователя.

Для исследователя важно установить дату создания воспоминаний. Иногда это не представляет никаких трудностей, т.к. мемуарист сам обозначает ее, в отдельных случаях очень точно (когда к написанию приступил, когда завершил). Но авторская датировка не всегда имеет место.

Для чего же бывает так нужным установить дату написания воспоминаний? Воспоминание - это не частное письмо, хотя в частном письме может быть фрагмент воспоминаний или фрагмент из дневника. Но дневник и письма, как об этом было уже сказано, фиксируют события по горячему следу. Воспоминания, как известно, не пишутся по горячему следу. Между событием, которое описано в мемуарах и которое происходило, существует интервал. Проблема интервала при работе с мемуарным источником имеет большое значение. По времени интервал бывает различным. Иногда он измеряется несколькими месяцами (редко), годом, двумя, но чаще всего годами, даже десятилетиями. От интервала многое зависит. Происходят изменения в обществе, происходят они и в жизни мемуариста. Интервал связан также вопросом о памяти. Его касались неоднократно и сами мемуаристы, и исследователи: психологи, историки, литературоведы.

Одни считали и считают, что чем короче интервал между событиями, которые происходили, и отражением их в воспоминаниях, тем достовернее эти воспоминания, а следовательно, тем они и ценнее как исторический источник.

Ратуя за короткий интервал, как наиболее надежный (точный) при передаче излагаемых событий, фактов, его сторонники выдвигают в пользу интервала следующий аргумент: короткий интервал сохраняет в памяти многие детали (подчас очень важные), сочные, яркие краски. По прошествии же продолжительного времени детали забываются, краски тускнеют. Некоторые мемуаристы и сами писали об этом в своих письмах, в том числе и тем лицам, о которых рассказывали в своих воспоминаниях. В ряде случаев мемуаристы сами обращались к читателю, как бы извиняясь за то, что их память плохо сохранила тот или иной эпизод, факт. Разумеется, что с памятью такое могло случиться (и в этом случае вины на мемуаристе нет), но известно и другое (и не так уж редко, что забывчивость была сознательной, нарочной). Не хотел или не хочет (в силу различных причин) мемуарист вспоминать тот или иной факт, эпизод. В данном случае субъективный фактор велик. Исследователю это следует не просто зафиксировать или поставить мемуаристу в упрек, важно разобраться в субъективной оценке, попытаться дать ей объяснение.

Некоторые авторы воспоминаний, желая подчеркнуть, что их мемуары очень достоверны, специально замечали, что сообщенные ими факты они ясно помнят, помнят во всех деталях. Эти факты крепко врезались в их память. Они их не только хорошо видят, но и слышат, слышат тембр голоса, интонацию того лица (лиц), которые фигурируют в их мемуарах.

Какие же события (факты) крепко (на долгие годы или на всю жизнь) врезались в память мемуариста? Те, которые произвели на него сильное впечатление, много значили в его жизни, в его судьбе, имели большой общественный резонанс.

И все-таки память есть память. Сколько о ней имеется суждений у психологов, психотерапевтов... Память - это такой сложный механизм, поселившийся в человеке, с которым можно обращаться только на "Вы"! Историк исходит из того, что память - это не архивохранилище с зафиксированными письменными разнохарактерными источниками.

Имеет ли память право на ошибки? Конечно. "Ошибки памяти" были, есть и будут. Разного рода эти ошибки: хронологического порядка, неточное воспроизведение имен, фамилий, цитирования какого-то источника, передачи прямой и косвенной речи, воспроизводимых по памяти. Разумеется, исследователь должен работать над исправлением "ошибок памяти". Чем обстоятельнее будет вестись работа в этом направлении, тем выше будет степень достоверности мемуарного источника. С моей точки зрения, повторяю и повторяю еще раз, эта одна из главных задач, которую должен ставить исследователь, работая, в частности, с текстом мемуарного произведения как историческим источником.

Но вернемся к вопросу об интервале, т.е. к вопросу о том, когда тот или иной факт, событие имели место и когда об этом факте, событии рассказывается в воспоминаниях. Почему я вернулся к этому вопросу? Да потому, что в одних случаях это ведет к "ошибкам памяти", а в других к пересмотру мемуаристом оценок явлений, событий. Это особенно рельефно выступает тогда, когда автор обращается к своим мемуарам несколько раз. Об одном и том же явлении, эпизоде, событии автор мемуаров может рассказать, допустим, через пять, десять лет и снова вернуться к этим же сюжетам через 20-30 и больше лет. И дело здесь не только в том, что в последнем варианте могут исчезнуть какие-то детали или появиться новые (это тоже интересно, а порой и важно, даже весьма важно), но оценки одних и тех же событий могут быть и бывают совсем не одинаковые (и это я еще мягко сказал). Известно, например, как менялась у М.Горького его оценка народников. Одна оценка в конце XIX в. - начале ХХ - вплоть до 1920-х годов и другая - в 30-х годах.

Для исследователя важно установить не только суть этой оценки (в конкретном случае - когда Горький одобряет и когда не одобряет народников), но и те причины (и это очень важно), в силу которых эта оценка менялась. Разумеется, здесь далеко не последнее место занимала конъюнктура, конъюнктурная ситуация. Но выяснение причины или причин, которые привели к изменению оценки, важно для установления степени достоверности мемуарного источника. В каком же варианте (в каком случае) автор воспоминаний был искренен, честен? На какой вариант мемуаров исследователь может положиться, какой является более точным, правдивым и, следовательно, какой из них дает право на установление степени достоверности?

Однако степень достоверности мемуарного источника, мемуарного свидетельства далеко не всякий раз можно установить на основе анализа конкретного текста самого мемуара. Исследователь должен обратиться к другим историческим источникам: к письмам самого автора воспоминаний и письмам его современников, особенно к кругу тех лиц, с которыми автор воспоминаний как-то был связан. То же самое можно и нужно сказать о дневниках: нужно обращаться к материалам прессы и другим документальным материалам, в том числе и архивным. Все это необходимо для того, чтобы иметь возможность проводить сопоставительный анализ.

Нередко ключом к поискам этих материалов служит сам текст мемуарного произведения. Известно, что воспоминания могут создаваться не только на основании памяти. Работая над воспоминаниями, мемуарист обращается к собственному, скажем, домашнему архиву, разумеется если он у него есть: к письмам, которые он получал и на которые он ссылается или цитирует их, к копиям своих писем, подлинники которых отсылал своим корреспондентам, к своему дневнику, записной книжке, к газетным подшивкам или вырезкам из газет и журналов (в современных условиях к ксерокопиям), к мемуарам других лиц, где в той или другой степени изложены события, представляющие интерес для данного мемуариста. Эти материалы не только "освежают" его память, но и обогащают его воспоминания. В тех случаях, когда мемуарист включает в свои воспоминания другие документальные свидетельства (свои или чужие), эти материалы становятся источником в источнике. Полагаю, что когда исследователь работает над текстом мемуарного произведения и видит в нем различные инкрустации (документального характера), он не может оставлять это без внимания. Более того, исследователь может использовать эти материалы в своей работе, но при этом обязательно следует указать, из каких воспоминаний они взяты.

В своей лекции я совершенно сознательно заострил внимание на вопросе о методике установления степени достоверности в работе с мемуарным произведением. Это всего лишь один из вопросов, связанный с мемуарной литературой как историческим источником. Слушатели нашей зимней школы получили возможность познакомиться с рядом интересных и новаторских лекций. В этих лекциях ставились и рассматривались оригинальные, совсем не стандартные сюжеты о исторических источниках личного происхождения. Повторюсь: я имею ввиду прежде всего лекции С.А.Экштута, Л.П.Репиной, В.Г.Безрогова, Н.Л.Пушкаревой.

В лекциях этих ученых речь шла не просто об отдельных, частных подходах в работе с текстом источников личного происхождения. Речь шла о новом научном направлении, имеющем место на Западе, которое успешно развивается и в нашем отечественном источниковедении. Как всякое новое научное направление, оно требует к себе самого внимательного отношения. Конечно, не все высказанные положения сходу и безоговорочно принимаются различными поколениями источниковедов. Это, на мой взгляд, не страшно, это даже хорошо. Какие-то старые, традиционные подходы отпадут, какие-то новые, напротив, укрепятся, станут общепризнанными. Так было всегда и так должно быть. Без этого никакая наука не может развиваться, в частности, и источниковедение и такая ее сердцевина как методы исторического исследования.

В связи с методикой работы над текстом мемуарного произведения в свете исторического источника возникает такая сложная проблема, как автор воспоминаний и их читатель. Среди читателей мемуаров я вижу три группы.

Первая - читатель конкретных воспоминаний, в которых он лично заинтересован, т.к. в них идет речь о нем, о тех лицах, с которыми он был связан, о событиях, в которых участвовал. Для этого читателя очень важно как он представлен в данных мемуарах, какая дается ему оценка и как подает себя автор воспоминаний (насколько он объективен, субъективен, насколько допустима излищняя откровенность и т.п.). Приведу пример.

В 1907 году вышли в свет "Воспоминания" Л.Ф.Пантелеева. Их весьма внимательно прочел П.А.Ровинский. Оба видные деятели всероссийской тайной организации "Земля и воля" 1860-х годов. Они были не просто знакомы, они были хорошо осведомлены о роде тех дел, в которых участвовали. Ознакомившись с "воспоминаниями" Пантелеева, Ровинский в своем письме к нему от 30 декабря 1907 года обратил внимание на следующие моменты: 1.Пантелеев преувеличил свою роль в "Земле и воле", 2.допустил излишнюю откровенность, рассказывая о конспиративной деятельности этой тайной организации и тем самым дал ключ для новых "деятелей вроде Шуваловых, Лобановых, Меденцевых, Дубельтов и им подобных", которые и впредь будут еще искуснее вести борьбу с революционным движением. Допущенные откровения Пантелеева в условиях конца 1907 г. "небезопасны", а потому и "нужно остерегаться". Ровинский, опытный, убежденный конспиратор, считал, что и спустя более 40 лет после того, как "Земля и воля" прекратила свое существование, не следует раскрывать "все карты", т.к. к исходу 1907 г. и в столице, и в провинции "всюду завладела реакция".

Приведенный пример, иллюстрирующий отношение читателя к автору "Воспоминаний" Пантелееву, интересен и в дополнительных комментариях не нуждается.

Вторая группа читателя мемуаров - это массовый читатель. Известно, что хорошее, качественное мемуарное произведение да при этом еще принадлежащее выдающейся или хорошо известной личности привлекает к себе достаточно широкую читательскую аудиторию. Ряд мемуарных произведений в советское время издавался и переиздавался многотысячным тиражом. Мемуары активно читает, любит читать интеллигенция: учителя, врачи, инженеры, артисты и др. У них свой подход, свой интерес к мемуарам. Их прежде всего интересует фабула. Эта публика читает мемуары как художественное произведение. Яркий тому пример - "Былое и думы" А.И.Герцена. Этого читателя, как правило, не интересуют специальные научные проблемы, связанные с мемуаристикой. Мемуаристика со всеми ее научными проблемами подобную категорию читающих людей мало или совсем не волнует, хотя среди них есть авторы прекрасных мемуаров (достаточно вспомнить мемуары Федора Шаляпина, Аркадия Райкина).

Но мемуарные произведения (различные ее формы) не просто читают, но изучают историки, литературоведы, текстологи, лингвисты, политологи и социологи, педагоги и психологи, философы, юристы. Одним словом, специалисты, занимающиеся гуманитарными науками и дисциплинами. Совсем иначе в отличие от рядового читателя читает и прочитывает "Былое и думы" А.И.Герцена видный историк, академик М.Ц.Нечкина. Историкам хорошо известна ее статья "Конспиративная тема в "Былом и думах" А.И.Герцена", опубликованная в кн.: Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. М. 1963. Данная статья интересна и тем, что раскрывает методику работы Нечкиной с этим бессмертным мемуарным произведением. Исследователи-гуманитарии постоянно совершенствуют методику работы с мемуарными произведениями, и все мы являемся свидетелями этого процесса.

Заканчивая лекцию, хочу остановиться еще на одном, если можно сказать, техническом вопросе. Кстати, технических вопросов, связанных с историческими источниками, немало, включая экспертизу в криминалистической лаборатории. Однако, в данном случае речь о криминалистике не пойдет. Речь пойдет о другом, а именно, о методике описания мемуарных источников. Такая методика существует. В нее вносился ряд коррективов. Она совершенствовалась и в какой-то степени то упрощалась, то усложнялась. Но прежде чем об этом говорить, позволю себе небольшое отступление мемуарного характера.

В свои молодые годы, в ассистентскую пору, я работал над воспоминаниями казанских студентов. В частности, коснулся сюжета о том, как некоторые студенты отражали (выражали) свое отношение к профессору словесности Н.Н.Буличу (отношение студентов разночинцев-демократов было, мягко скажем, сугубо негативное). Каким образом попала моя работа к видному историку, литературоведу, источниковеду Николаю Кирьяковичу Пиксанову, я не знаю. Важно другое. Она у него оказалась и он написал мне письмо. Николай Кирьякович отметил, что подход у меня к оценке Булича однобокий, что я полностью доверился воспоминаниям лишь одной группы студентов, не привлек других источников и пока у меня анализ мемуаров еще не профессиональный. Одновременно он очень поддерживал мое желание заниматься источниковедением и, в частности, мемуаристикой.

В этом же письме Н.К.Пиксанов предлагал мне делать описание мемуарного произведения по следующей схеме:

1. Автор - фамилия, полное имя, отчество. Кто автор: ученый, писатель, поэт, чиновник, священнослужитель, церковнослужитель, офицер (воинское звание), студент, гимназист, семинарист и т.д.

2. Какие годы отражены в воспоминаниях, какой хронологический период они охватывают и какие годы или год отражены более полно. Например: 1825, 1848, 1861 и др.

3. Краткое содержание с подчеркиванием того, какой сюжет для Вас как исследователя представляет наибольший интерес.

4. Какие источники включены в данные воспоминания: письмо (письма), отрывки из дневника, извлечение из прессы (какие газеты, журналы). Желательно указать, кому письмо адресовано, его дата, кому дневник принадлежит, какой хронологический период он отражает.

5. Указать имена, встречающиеся в данных воспоминаниях, и отметить конкретные страницы.

Я полагал, что эти рекомендации (схему) он написал лично для меня и в связи с этим был переполнен гордости. Всем об этом рассказывал, показывал письмо. Позже узнал, что эту схему Н.К.Пиксанов опубликовал еще в 1920-х годах.

К схеме описания мемуарного произведения историки (прежде всего источниковеды), литературоведы, библиографы обращались не раз. Предлагалась более упрощенная схема. Она состоит из 3-х пунктов:

1. Автор

2. Годы, отраженные в воспоминаниях

3. Весьма краткое содержание.

В каждом конкретном случае исследователь сам решает, какая схема описания его более устраивает.

В последние годы предлагается и более расширенная схема описания мемуаров. Считается целесообразным указывать:

I. Неопубликованные воспоминания:

1. Автор (авторы)

2. На каком языке написаны (русском, татарском, английском, немецком, французском, арабском, турецком, китайском, японском и др.)

3. Есть ли переводы с русского на другие языки и с других языков на русский. Кто переводчик (переводчики).

II. Опубликованные воспоминания:

1. Автор (авторы)

2. Год издания и все другие выходные данные

3. Наличие вступительной статьи, ее автор (авторы)

4. Комментарий и примечания (авторские, издателя и др.). В тех случаях, когда данные мемуары переиздавались, следует указать, чем данные изданные отличаются от предыдущего (предыдущих).

Такое описание мемуарного произведения важно для его общей и конкретной характеристики, которую, на мой взгляд, следовало бы включать в текст исследования. Мы должны этому учить студентов и аспирантов. Мне за мою многолетнюю работу на историческом факультете КГУ пришлось познакомиться со многими дипломными сочинениями и кандидатскими диссертациями. В них довольно часто встречались пробелы не только в анализе, но и в описании мемуарных произведений.

Я завершил свою лекцию, но, к сожалению, не испытал должного удовольствия, т.к. не осветил ряд вопросов, связанных с методикой работы над текстами личного происхождения. Можно ли было это сделать в рамках одной полуторочасовой лекции? Нет, нельзя! В этом убедился сам и убедил своих слушателей. Как тут не вспомнить известное изречение Кузьмы Пруткова: "Нельзя объять необъятное".


Е.А. Вишленкова

Государственно-церковные отношения:

взаимодействие текстов.

Исследователь государственно-церковных отношений имеет дело с традиционными видами источников - законодательными актами, делопроизводственной документацией, периодической печатью, мемуарами, эпистоляриями, дневниками. Как правило, методика работы с ними описывается в категориях теоретического источниковедения и ограничивается определением репрезентативности, степени субъективности, параллельным анализом, сопоставлением данных из различных источников. Зная из своего исследовательского опыта о специфике текстов с религиозным содержанием, я предлагаю выделить их в единый комплекс и представить как специфический вид источника, обрисовать трудности и предложить некоторые возможные варианты его рассмотрения, анализа.

С чем мы имеем дело? Российская империя, хронологически укладывающаяся в рамки XVIII-XIX в. - это государственное образование с многоконфессиональной структурой. На ее территории живет население, исповедующее все мировые религии - христианство (в его основных ветвях - православие, католицизм, протестантизм, и в интерпретациях различных религиозных организаций, таких как учения старообрядцев, пиетистов, квиетистов), а также ислам, иудаизм, буддизм в его регионально-культурной интерпретации - ламаизм. Границы их распространения определяются отношением современников к сакральным текстам.

С чем работает исследователь религиозной ситуации? В его распоряжении канонические тексты (в иудаизме - это Тора (или Пятикнижие Моисеево); Ветхий и Новый Завет (Библия и Евангелие) - в христианстве; Коран - в исламе; далее - сакральные тексты Священного Предания, богословские (или теологические) сочинения; краткие изложения вероучения - Символ веры и катехизис, богослужебные книги и сборники молитв, мистико-эзотерические тексты, проповеди, толкования, религиозно-правовые нормы (например, Кормчая книга ли свод законов шариата), конфессионально-светские тексты (сочинения по историографии религии и церкви, "Шестидневы" - толкования шесть дней создания мира Богом + полемика с язычниками, мусульманские историко-биографические сочинения, полемические трактаты). Верховная власть России, олицетворенная персоной императора, легитимирует себя как Помазанника Божия и самоидентифицируется с православной частью российского общества. Она регулирует ситуацию в стране посредством манифестов, указов, государственных учреждений, производящих рапорядительные и аналитические текты.

Таким образом, государственно-церковные отношения и религиозная политика в стране воплощаются в текстах и складываются через взаимодействие догматических, богословских текстов с текстами идеологическими и законодательными. Итак, исследователь имеет дело с корпусом источников, выделенных по их содержательной проблематике. Назовем их условно - "религиозные тексты". Нас интересуют не проповеди как проповеди, и не богословские трактаты как жанр, а совокупность проповедей, трактатов и других жанровых произведений, которые указывают на определенную идентичность в процессе высказывания, исторически очерчиваемую.

Предлагаю применить к ним не традиционный "ведомственный" ракурс интерпретации, а "дискурсный". Под дискурсом понимается система ограничений, накладываемая на содержание, жанр, структуру, язык текста его автором. Дискурс может быть осознан или неосознан. Он определяется не только политической или идеологической ангажированностью пишущего, но его социальной, интеллектуальной, исторической принадлежностью, внутренне ему присущей картиной мира.

Дискурсность текста определяется по отношению "к другому". Следовательно, нужно не сравнивать "различные дискурсности" исследуемых текстов, а выявлять их отношение друг к другу. Вот здесь и дает себя знать взаимодействие "административных" текстов с "церковными", "газетными" и другими. Мы имеем дело с текстами, которые содержат разделяемые убеждения, вызываемые или усиливаемые ими. На границы дискурса может указывать "невысказываемое", "табуированное" - будь то сюжеты, проблемы или слова-символы. Например, отсутствие в программах православных школ XVIII века предмета канонического права явилось следствием концентрации, обостренности темы государственно-церковных отношений. Невозможность признания подчиненного положения церкви по отношению к светской власти табуировало данную тему в церковных публикациях.

Таким образом мы анализируем дискурс текстов с религиозной тематикой. К чему нам это? Прежде всего для того, чтобы изменить ситуацию отношений исследователя с источником.

Прежде всего надо осознать, что одно из назначений текста - конструировать реальность. Он делает это посредством создания "картины мира", либо в виде регулятивно-полицейских предписаний, либо активизируя определенные жизненные ценности потребителей текста. Бесспорно одно - текст это ядро административной практики.

Например, правительственные документы эпохи правления Александра I изобилуют утверждениями об объединении христианских церквей. Было ли это в реальности? Как свидетельствуют источники личного происхождения, протесты поданные духовными лицами на имя правительства - нет. Но правительственные документы направляли сознание современников в этом направлении. Итак, текст конструирует мир и коли это так, то в его интерпретации эмпирического мира всегда есть искажение, неадекватность. Но после того как эмпирическая реальность исчезла, стала прошлым, текст становится единственной реальностью для исследователя. Как же тогда определить степень искажения? С помощью корреляции данных? Но документ чаще всего не массовый, иногда уникальный. Тогда можно попытаться исследовать процесс формирования иллюзии и овладеть техникой чтения текста, приспособленной к этой задаче. В этом смысле историк занимается демистификацией текста.

Между тем, многим отечественным исследователям присуще "буквальное" прочтение текста, доверие к его свидетельствам. Но при таком подходе религиозные тексты мало что дают. Они не прозрачны, не одномерны, не однозначны. Особенность религиозного письма - в следовании, в воспроизводстве определенной догматической матрицы. Иначе это еретический текст.

Следовательно, исследователь нуждается в "глубинном" чтении. Важно выявить то, что присутствует в тексте между срок, незримо, стоит за словами и буквами. Французский историк Альтюссер определял это как необходимость "раскрыть под невинностью говорения и слушания скрытую глубинность иного, совершенно другого дискурса, дискурса бессознательного". Для нас важно заметить, выявить отступление от матрицы. Иначе нам жизненно важна "субьективность" данного источника, маргинальность его создателя. Только это имеет смысл изучать.

Это порождено тем обстоятельством, что при работе с религиозными текстами мы по-неволе имеем дело с двойным процессом чтения - мы анализируем чтение (как работу) авторов наших текстов (ведь религиозные тексты - это вариант прочтения и интерпретации предшествующих текстов - либо Св.Писания, либо церковного права, либо богословских сочинений и т.д.). При изучении государственно-церковных отношений это важно учитывать.

Так, в начале XVIII века императорская власть заявила о собственном прочтении сакральных текстов - в виде "Духовного Регламента", в виде манифестов с религиозной риторикой. Присутствие различных прочтений обнаруживает себя в спорах о церковных реформах в России. Второй уровень чтения текста - эта наша работа с ними и их интерпретация. То есть тем самым мы входим в богословский диалог, растянутый сквозь века. Например, изучая феномен Библейского Общества в России начала XIX в., мы анализируем споры современников о вариантах перевода Св.Писания, о вариантах интерпретации, короче говоря, о прочтении и понимании догматических текстов. Следовательно исследователю религиозных проблем важно овладеть технологией изучения процесса чтения.

Для адекватного понимания исследователь должен накопить соответствующий "читательский опыт". Он должен иметь эрудицию и опыт хотя бы соответствующий уровню создателя текста, знать или иметь представление о предшествующих текстах. Например, архимандрит Афанасий Дроздов настаивает в своем обращении к преподавателям Духовной Академии на равнозначности Св.Писания и Св.Предания. Они пишет: "Для меня исповедание Могилы и Кормчая - все и более ничего". Поражает страстная стилистика текста. О чем идет речь? Исповедание Могилы - это Катехизис "Православное исповедание кафолической и апостольской церкви Восточной", составленный киевским митрополитом Петром Могилой в 1640 г. Кормчая или "Кормчая книга" - сборник церковных и светских законов на Руси с XII века. Что это дает? Архиепископ отдает предпочтение каноническим толкованиям христианства, в данном случае в его русском национальном варианте. Он заявляет это тогда, когда на волне христианского мистического ренессанса, звучат призывы восстановить чистоту христианского учения, вернуться к первоисточникам веры - познавать учение из незамутненного историческими толкованиями Священного Писания. Следовательно, мы имем дело с протестом против возможности самостоятельного, оригинального прочтения Священного Писания. Реформация в Европе начиналась с такого же призыва Лютера.

Процесс чтения не является пассивным или невинным. Он составляет активный фактор изменения динамики смысла текста. Тора, например, существует в неизменном виде века, меняется понимание смысла этого текста. Каждое новое поколение, культура присваивает себе текст, адаптирует его под себя, внося в него новый смысл. И в этом генеральная линия развития человеческой цивилизации. Стремление вернуться к оригиналу Корана, перепрочесть его, стало основой мусульманского реформизма XVIII-XIX вв. Желание власти соединить идеологию с ценностями традиционной христианской культуры, в интерпретации священных текстов высказать политическое направление развития империи стало стимулом для анализа Кормчей книги в правление Александра I и Николая I.

Пример другой исследовательской ситуации. Работая с официальными текстами XIX века, с религиозной тематикой мы сталкиваемся с интересной герменевтической проблмой. Попробуем осознать ее. Перед исследователем оказывается архивный документ, созданный на основе предшествующих текстов. Например, в ГАРФ(е) в фонде Тургеневых я обнаружила рукопись А.И.Тургенева 1820 г. Ее смысл - намерение автора доказать императору неправомерность создания в России единой для лютеран и реформатов Евангелической консистории. Рукопись изобилует ссылками на договора России со Швецией, Пруссией, хранившиеся в московском архиве Министерства иностранных дел; а также на тексты церковного права лютеран и реформатов.

Мы имеем дело с классической в источниковедении ситуацией - "источник в источнике". Но констатация этой ситуации вряд ли может быть плодотворной. Она не позволяет с уверенностью говорить о достоверности документа, имеющегося у нас на руках. Гораздо больший эффект может дать анализ проблемы "чтение как работа". Это интересный феномен - как прочитывали канонические тексты чиновники, определяющие религиозную политику; какие тексты выделялись для этого чтения; как они обрабатывались и включались в состав создаваемого документа.

Здесь много подводных камней. Нам предстоит учесть специфику "официального" и "неофициального" прочтения. Кроме того, в официальном чтении сокрыто социальное разделение в профессиональном чтении. В российской бюрократии были чиновники, которые имели право на оригинальное прочтение документов, то есть на интерпретацию. А интерпретация неизменно включала политические ходы (поддерживающие или критикующие существующую правительственную линию религиозной политики).

Современные политологические словари определяют данных чиновников как политмейкеров (люди, делающие или обосновывающие в своих текстах "текущую историю"). Их письмо становилось средством административного регулирования действительности. Осуществлялось это через тексты, созданные подневольной работой тысяч мелких и средних чиновников (письмоводителей, канцеляристов, журналистов, регистраторов и т.д.). Они подготавливали и поддерживали с помощью анонимной "буквальной" обработки документов спущенные "сверху" интерпретации.

Бюрократическое письмо, его особенности плодотворно изучает Г.А.Орлова. Ее исследование "Российская бюрократическая ментальность" содержит интересные наблюдения над документальными клише, административными схемами, в которых проявляется психология человека во власти. Применительно к рассматриваемой нами теме это проявляется в особой бюрократической технологии обращения с текстом, стратегии его чтения, создания нового текста, функциях, которые ему задаются, хронологии его властных полномочий и т.д.

Когда мы имеем дело с бюрократическим письмом религиозного содержания, то важной стадией анализа является определение адресности, обращенности текста. На него необязательно указывает заголовок или обращение (именные указы). Потребителя текста мы можем определить по авторским ремаркам, напоминаниям о ранее состоявшимся событиям или диалогам ("напомню, что 20 лет назад я окончил Геттингенский университет"... или слова от имени группы населения - "реформаты никогда не смогут согласиться"). Выяснение адресата помогает четче определить намерния автора. Правительственные законотворцы, "статс-секретари" писали обращения к католикам иначе чем к православным, педалировали на иные ценности в воззваниях к иудеям чем к христианам. Пример, воззвания периода войны 1812 г. - "православые, сохраним Святую православную Русь от антихриста и пришедшего с ним воинства двудесяти языков"; "католики, воспротивтесь разрушителю Святых католических святынь в Европе".

Но характерно, что власть не обращается к группам верующим непосредственно. Император обращается к подданным независимо от исповедания. Митрополит католических церквей к католикам, глава Синода, митрополит Петербургский - к православным, епископ Евангелических церквей - к лютеранам, реформатам и всем протестантам; муфтий Оренбургского Духовного Собрания - к мусульманам, главный раввин - к иудеям и т.д. Посредством манифестов осуществляется общение императора с подданными. В остальных случаях с населением общались ведомства.

Вообще российские власти вполне осознавали силу текста, порой абсолютизировали его власть. Отсюда стремление "усовершенствовать законы" и слабое внимание к механизму их исполнения, большой интерес к цензуре, в том числе духовной, официальные запрещения или разрешения духовных книг (пример - указ 1817 г. о запрещении "Книга песнопений" Буссе), наказания за разрешенные ранее издания.

Культурно-исторической эпохе свойственны не только определенные тексты, но присуща определенная стратегия чтения. В XVIII веке в России она не допускала свободного толкования текста (в том числе церковного или государственного). Созданные в то время религиозные тексты носят по большей части компилятивный характер. Схоластическая этика диктовала усвоение готовых истин, умение пользоваться шаблонами. Соответственно учитель в богословских школах (будь то православные семинарии, иезуитские коллегии, иудейские иешиботы, или мусульманские медресе) - это транслятор канонических и канонизированных богословских текстов, контролирующий фактор их заучивания.

Реформация изменила стратегию чтения Св.Писания в Европе. Протестантизм соединил веру со знанием. Чтение предполагало понимание, признавалась множественность путей познания. В лютеранских школах ученики читали Библию в оригинале или на "живых" национальных языках, учились интерпретировать прочитанное, постигать божественные истины. Каждый должен был совершенствовать себя духовно. В этом виделся путь богопознания. Чтение стало лестницей к Богу.

Постепенно контактным и бесконтактным способом эти установки распространились в среде духовенства и паствы других исповеданий. Этим стимулировался мистицизм, охвативший Россию в конце XVIII - начале XIX веков. С этим связаны реформы православного, католического образования, мусульманский реформизм, иудейская Гаскала. Кроме того, изменению отношения российского общества к чтению способствовало развитие типографского дела (в следствие разных причин,среди них и массовый ввоз в Россию оборудования для малотиражных и репринтных изданий на средства Библейских Обществ).

Широкое распространение духовных изданий в начале XIX в. способствовало десакрализации религиозного текста в общественном сознании. Следствием этих процессов стало изменение стратегии чтения канонических текстов. Это, в свою очередь, способствовало становлению в XIX в. сначала православного богословия, а затем русской религиозной философии. Это одна проблема. Обозначим ее как "проблема чтения". Другая проблема - "проблема письма" - тесно связана с ней.

Исследователь религиозных текстов имеет дело с рукописями и с печатными текстами. В некоторых случаях мы имеем только готовый "беловой" печатный документ, а порой - несколько его списков и подготовительные рукописи. Специалисты в области генетической критики рекомендуют в таких случаях составлять генеалогическое древо текста - стемму. Это достаточно продуктивно, так как позволяет проследить генезис, развитие, историю текста, определить лабораторию автора, логику, которой он руководствовался, ее изменения.

Пример, мы имеем литературно-историческое произведение - исследование Д.А.Толстого "Римский католицизм в России". Два тома. Первое издание вышло в 1856 г. в Париже. Второе - на русском языке в Петербурге в 1861-63 гг. Автор - обер-прокурор Св.Синода. Конечно, для анализа произведения важно выяснить его источники. Среди них - правительственные акты, документы католических консисторий, рукописный архив митрополита Сестренцевича и много других материалов. Это в какой-то степени позволяет судить о компетентности автора, но ключа к пониманию текста исследования, текста жестко заданного - не дает. Такое понимание стало возможным благодаря обнаружению рукописей данного исследования, восстановлению опубликованных фрагментов, а также в процессе изучения авантекста.

Во-первых, рукописи указали дату создания исследования - рубеж 1830-40-х гг. Толстому тогда исполнилось 25 лет, и это чиновник особых поручений (так называли правительственных исследователей-аналитиков) при МВД. Текст исследования создавался из соединения отдельных сюжетов (история униат, ордена изуитов и т.д.). Каждый сюжетный отрывок проходил обсуждение и получал одобрение правительственных чиновников. Сопоставление рукописей показывает сколь тщательно Толстой подводил свои рассуждения под заданную ему МВД априорную концепцию. Тогда же выяснился источник столь богатого источникового комплекса - ведомственные распоряжения о присылке в МВД необходимых Толстому материалов. Это было сделано по спискам, составленным им в ходе обследования архивов местных консисторий, духовных семинарий, католических орденов, Католической Духовной Коллегии и других органов.

Другой пример изучения историографических текстов с религиозной тематикой - спор между П.И.Мельниковым-Печерским и А.П.Щаповым. Он велся устами, вернее перьями журналистов демократической ориентации в 1860-е гг. Истоки его таковы - Мельников-Печерский - известный современникам как один из руководителей правительственных экспедиций по изучению церковного раскола, впоследствии писатель, автор романов о быте старообрядческих скитов. А.П.Щапов - профессор Казанской духовной академии и Казанского университета, специалист по церковному расколу. Первая монография Щапова "Русский раскол старообрядства" была встречена восторженно в революционной и демократической публицистике. Автор заявил, вопреки существовавшей тогда церковной (да и светской традиции), что раскол - это антиправительственное движение народных масс под религиозными флагами. Мельников-Печерский обвинил молодого исследователя в компиляции.

Восстановление рукописей книги Щапова убедило, что высказанная им в печатном виде концепция не присутствовала в рукописных материалах. Она появилась лишь в печатном тексте, то есть в период 1856-58 гг. (время между появлением текста диссертации и текста книги). Что произошло? Обращаемся к рукописям Мельникова-Печерского и находим его отчет об экспедиции в Нижегородскую губернию 1856 г., где он утверждает политический характер старообрядческого движения, его политическую опасность для властей. Доклад секретный. Но сопоставление источников, на которых основывается концепция Мельникова и старообрядческих рукописей, на которые указывает Щапов убеждают, что последний имел на руках рукопись Мельникова. И в том и другом тексте есть ссылки на "Тюменский странник", но в распоряжении Щапова, который анализировал рукописи Соловецкого монастыря, этого документа не было. Впоследствии удалось подтвердить гипотезу - найти документ, свидетельствующий, что рукопись отчета Мельникова побывала в Казанской Духовной Академии и Щапов работал с ней.

Так по рукописям удалось установить авторство щаповской концепции церковного раскола. В данном случае мы имеем наглядный примр взаимодействия текстов, взаимопроникновения и порождения одного другим. Вскрыть этот процесс позволяет использование методов генетической критики, анализирующей процесс письма, процесс создания литературных текстов, движение и соотношение рукописей.

Следующая проблема, которую стоит выделить при работе с источниками религиозного дискурса - это язык.

В сочетании "религия и язык" есть глубокая проблема, причем эта проблема не "внешняя", а "внутренняя", затрагивающая неосознаваемые, поэтому стихийные и влиятельные механизмы человеческой психологии и культуры. Религиозно-конфессиональные факторы играли (и играют) выдающуюся роль в судьбах языков, и шире, в истории человеческой коммуникации. Достаточно вспомнить влияние миссии Кирилла и Мефодия на создание славянского литературного языка. Это понятно, если принять во внимание, что религия - это универсальные, заветные для человечества смыслы, транслируемые в общении.

Обратная зависимость - влияние языка на религиозные представления современников - не такая прямая и очевидная. Однако парадоксальным образом "заветные смыслы" оказывались как бы неотделимы от тех слов, на которых они были впервые высказаны. Это создавало внутреннюю и "множественную", едва ли не с каждым словом связанную, зависимость "заветных смыслов" от своей языковой формы. Поэтому в истории религий вопросы языка часто приобретали жизненную важность. Перевод Писания на новые языки нередко приводил не к распространению учения, а к его видоизменению. Потребность в новых переводах или новых толкованиях могла оказаться и проявлением и фактором различных еретических и диссидентских движений.

Драматизм и парадоксальность связи языка и религии в том, что язык, будучи коммуникативным средством, оказывался способным быть предпосылкой (одной из предпосылок), формой проявления религиозных противоречий, что в конечном счете вело к изменениям в содержании "заветных смыслов". В основе этой связи языка и религии лежит неслучайность или недоразумение архаического сознания, так называемые архетипы. Дело в том, что религия - это область повышенного внимания к слову.

Религия мыслится верующими как связь между высшей и вечной сущностью (Абсолютом, Богом, богами) и людьми. Эта связь состоит в том, что Бог сообщил людям самое главное знание и между ним и людьми установился своего рода договор: люди стремятся жить, руководствуясь главным знанием, полученным от Бога, и надеясь на его помощь, поддержку, награду. В самых разных религиях в круг ключевых значений входят понятия, связанные с передачей информации: Откровение, слово Бога, заповедь, завет, пророчество, благая весть, вестник, посланник, пророк, Священное знание (Писание, Предание), Символ Веры, проповедь, молитва...

История религий состоит в движении и изменении некоторой специальной информации - в ее территориальном распространении или сокращении, в ее той или иной трансляции - передаче, пересказе, переводе, перетолковании, разъяснении. Именно в сфере религии впервые, но во весь рост встала проблема прочтения текста - герменевтика, экзегетика и были выработаны некоторые приемы этого.

Для темы государственно-церковных отношений проблема языка чрезвычайно важна. Она проявилась в разных аспектах - например, в спорах XIX века о церковнославянском языке. Суть его в возможности перевода Священных текстов и богослужебных книг на природные языки. Эта тема волновала русское общество и православную церковь на всем протяжении XVIII-XIX веков. Россия была близка к этому в первой четверти XIX века, когда разворачивалась деятельность Библейских Обществ, но споры об адекватности перевода Священных текстов на русский язык, а также опасение десакрализации текстовых источников веры плюс правительственная оппозиция способствовали отказу от этой попытки модернизации православной церкви в России. Русский синодальный перевод Библии был составлен лишь в 1875 году. Но как признает современный церковный историк Евсаев, "на нем вполне отразились все особенности не любимого детища, а пасынка духовного ведомства, и он неотложно требует пересмотра или, еще лучше, - полной замены" (Чистович. - С.V. послесловие)

Между тем, история перевода Библии на русский язык - оказалась проблемой не только научной и богословской. Ход борьбы за перевод сказывался на политической ситуации в России - так сожжение переводов Евангелия митрополита Филарета в 1824 г. стало следствием восторжествовавшей партии "ревнителей православия". С её приходом к власти, существенно изменилась позиция правительства в области образования, социальная и религиозная политика. В свою очередь демократические изменения 1905-1907 г., и в частности в решении религиозной политики, активизировали обсуждение проблемы перехода на русский язык православного богослужения.

По утверждению исследователей московско-тартусской семиотической школы, российской политической культуре свойственно повышенное внимание к языку. Регулированием языковых норм занималась верховная власть (достаточно вспомнить Лексиконы Екатерины Великой, аресты петрашевцев за издание словаря иностранных слов, запрещения Павла I употреблять слова политического значения и т.д.). Власти и многие политики (Карамзин, Шишков, Панин, Пнин, Тургенев, Киреевские, Победоносцев) весьма внимательно относились к языку и считали его средством формирования национальной культуры", выражением жизненных ценностей народа.

При работе с "религиозными" текстами возможно применение лингвистического анализа. В частности, интересные результаты он дает при изучении риторики правительственных текстов. Легко заметить в них использование сакрального языка. Семантика вкрапленных в политические документы цитат и сакральных фраз, позволяет идентифицировать позицию верховной власти в религиозном вопросе. Приведу пример, указ 1806 г. о сборе пожертвований и набора ополчения для войны с Наполеоном.

"Вы желаете, чтоб Бог излил на вас милости в сей жизни, чтобы труды ваши увенчаны были успехами, чтобы благословение Вышнее почивало на домах ваших, чтобы жизнь ваша угодна была Богу и спасительна для вас; вы желаете, чтобы час смерти не наносил вам страха, чтоб в будущей жизни прославлены вы были тою славой, каковую Бог любящим его и исполняющим святый Его закон уготовал: потщитесь же исполнять веления Вышнего, соблюдите святую веру праотцов ваших..., воспламените души ваши любовью к отечеству, защиты своей от вас требующему". (ПСЗ. Т.29. © 22.394. - С.926-930).

Очень напоминает стилистку проповеди. Аналогичные обращения были составлены к католическим и протестантским подданным, но с учетом и в терминах их конфессионального языка.В период идеологии универсального христианства в Российской империи появляются указы со следующими метафорами.

Исследователь сталкивается с изменениеи семантики религиозных слов. Но это отдельная тема разговора.